Крепко вцепившись в меня своей суховатой рукой, санитар Сентябрь тащит за собой по хрустящей листьями дорожке в приемное отделение, к своей матери-Осени.
Та, строго окинув холодным оценивающим взглядом, молча, без сожаления, отбирает все мои яркие, звонкие, душистые впечатления, подаренные безумным Летом, и аккуратно, стопочками, складывает в скрипучий деревянный шкафчик забвения. Да так, чтоб ни кромочки, ни краешка не высунулось.
Чтоб ни один звук не просочился. Чтоб ни шороха тебе, ни лучика, ни запаха случайного. А мне вот – почти белая рубашечка. С подозрительно длинными и крепкими тесемками…
Но и это пока не самое обидное и даже не очень страшное. Вся жуть будет впереди. Там, где протащившись по промозглым, скользким, ноябрьским коридорам, я опять окажусь в кабинете зав.отделением интенсивной терапии - немолодой, неповоротливой и неопрятной московской Зимы. А уж этой ни анамнеза, ни эпикриза не потребуется. Да и зачем? Диагноз-то мой давно рассекречен. Насквозь виден, без рентгена. Поэтому сразу, не дав опомниться - заморозку срочную, чтоб ничего не чувствовала, да анестетик тьмы кромешной, декабрьской вдогонку. Чтоб полный блэк-аут. С гарантией. Ну, и нейролептик под язык – не психуй!
И – под замок. В отдельную палату с видом на чумазый сугроб. Чтоб сидела там тихо… До весны.