Я думала в уютный час дождя;
а вдруг и впрямь, по логике наитья,
заведомо безнравственно дитя,
рожденное вблизи кровопролитья.
В ту ночь, когда святой Варфоломей
на пир созвал всех алчущих, как тонок
был плач того, кто между двух огней
еще не гугенот и не католик.
Еще птенец, едва поющий вздор,
еще в ходьбе не сведущий козленок,
он выжил и присвоил первый вздох,
изъятый из дыхания казненных.
Сколь, нянюшка, ни пестуй, ни корми
дитя твое цветочным млеком меда.
в его опрятной маленькой крови
живет глоток чужого кислорода.
Он лакомка, он хочет пить еще,
не знает организм непросвещенный,
что ненасытно, сладко, горячо
вкушает дух гортани пресеченной.
Повадился дышать! Не виноват
в религиях и гибелях далеких.
И принимает он кровавый чад
за будничную выгоду для легких.
Не знаю я, в тени чьего плеча
он спит в уюте детства и злодейства.
Но и палач, и жертва палача
равно растлят незрячий сон младенца.
Когда глаза откроются — смотреть,
какой судьбою в нем взойдет отрава?
Отрадой — умертвить? Иль умереть?
Или корыстно почернеть от рабства?
Привыкшие к излишеству смертей,
вы, люди добрые, бранитесь и боритесь,
вы так бесстрашно нянчите детей,
что и детей, наверно, не боитесь.
И коль дитя расплачется со сна,
не беспокойтесь — малость виновата:
немного растревожена десна
молочными резцами вурдалака.
А если что-то глянет из ветвей,
морозом жути кожу задевая, —
не бойтесь! Это личики детей,
взлелеянных под сенью злодеянья.
Но, может быть, в беспамятстве, в раю,
тот плач звучит в честь выбора другого,
и хрупкость беззащитную свою
оплакивает маленькое горло
всем ужасом, чрезмерным для строки,
всей музыкой, не объясненной в нотах.
А в общем-то — какие пустяки!
Всего лишь — тридцать тысяч гугенотов.
1967
Вы нашей земли не считаете раем,
А краем пшеничным, чужим караваем.
Штыком вы отрезали лучшую треть.
Мы намертво знаем, за что умираем:
Мы землю родную у вас отбираем,
А вам — за ворованный хлеб — умереть.
Арсений Тарковский
Когда так много позади всего, в особенности - горя,
Поддержки чьей-нибудь не жди, Сядь в поезд, высадись у моря.
Оно обширнее. Оно и глубже.
Это превосходство не слишком радостное.
Но… уж если чувствовать сиротство
То лучше в тех местах, чей вид волнует, нежели язвит.
/И. Бродский/
Песни нелюбимых, песни выброшенных прочь,
Похороненных без имени, замурованных в ночь
Песня вычеркнутых из списков, песня ссаженных на лед
Песня больше ненужных звучит, не перестает
У нас хорошая школа прикуривать от горящих змей
Вырвать самому себе сердце, стать еще злей
Держать голову под водою, не давать делать вдох
Обламывать лезвие после удара, потому что с нами Бог
Наступи на стакан, если он выпит
Голову в петлю и с вещами на выход
Господи, открой мне тайну бытия
Посмотри мне в глаза и скажи, что это воля твоя
Можно долго гнать сердце,
Глядя слепыми глазами в зенит
У нас внутри был хрустальный колокольчик
На него наступили, он больше не звенит
Эта музыка старее, чем мир
Она нелепа, смешна,
Но я буду танцевать под нее,
Даже если она не слышна.
Ласковой душе железное платье,
Кровью на песке - все люди братья
Я больше не хочу знать тайны бытия,
Просто посмотри мне в глаза и скажи, что это воля твоя
из А.С. Пушкина, любимое:
(ИЗ ПИНДЕМОНТИ)
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова
Иные, лучшие, мне дороги права
Иная, лучшая, потребна мне свобода
Зависеть от царя, зависеть от народа
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи
По прихоти своей скитаться здесь и там
Дивясь божественным природы красотам
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья
Вот счастье! вот права...