Нарком внутренней торговли БССР, участник Гражданской войны Нохим Гиршевич Гуревич был расстрелян в октябре 1937 года, как иностранный шпион, террорист и вредитель. Супруга Гуревича, как ЧСВН, к этому моменту была уже определена ГУЛАГом в лагерь в Средней Азии. Оставшиеся без присмотра дочь и сын переданы в спецдетдом.
«Сын» здесь – это Борис Наумович, еврей-антисемит, герой Великой Отечественной, потрясающий специалист по стандартизации, книгочей и меломан, редкий зануда в профессиональных вопросах и замечательный рассказчик в быту (правда, его пристрастие к ненормативной лексике порой смущало даже мужскую курилку), наивный хитрован, счастливый Советский человек с изломанной судьбой, мой учитель и подчинённый на рубеже XX и XXI веков.
Когда я только пришёл в отдел стандартизации руководить Гуревичем (что было само по себе странным – как может сорокалетний неспециалист давать указания семидесятилетнему профессионалу, зубы съевшему на составлении стандартов, нормалей, инструкций и прочей полу-юридической нормативной документации?), Наумыч отнёсся к этому не просто без обид, но даже, как-то, и немножко радостно.
- А Вы знаете, я ведь хорошо знал Вашего папу… (несмотря на разницу в возрасте, Борис Наумыч называл меня исключительно на «вы», хотя с нашим директором он переругивался на «ты» без всякого пиитета).
Что касается его знакомства с отцом, я не удивился - на заводе многие знали отца, всё же, он отдал предприятию более пятидесяти лет (с перерывом на две войны).
Но, как оказалось, Наумыч знал отца не просто так…
Когда орденоносец-фронтовик Борис Гуревич после демобилизации отучился в институте, его приняли на знаменитый Кировский завод мастером цеха. Молодой мастер взялся за дело с энтузиазмом и, возможно, продвинулся бы скоро по служебной лестнице, но, на его беду, случился однажды ночью на заводе пожар. Горело вовсе не на его участке, но не мог вчерашний фронтовик, воспитанный детским домом в духе коллективизма и товарищества, остаться в стороне. Наумыч принялся активно пожар тушить, а также, согласно инструкции, доложил о возгорании в пожарную часть. К прибытию пожарных перемазанный копотью, но довольный собой Наумыч уже сам справился с огнём.
Когда мастер пришёл на следующую свою смену, его ждал вызов к начальству. Не ожидая большой награды, но рассчитывая хотя бы на благодарность в приказе, Наумыч явился пред начальственные очи… и получил фантастический разнос за свои геройские действия.
Суть обвинений была в выносе сора из избы – каждый вызов пожарной команды попадал в сводки, и за обнародование факта пожара и испорченную статистику начальство местное получило от начальства вышестоящего по шапке. Местное начальство незамедлительно переадресовало все полученные кары на голову Гуревича, многократно их по дороге усилив и преумножив.
Не боявшийся обстрелов и бомбёжек фронтовик не испугался и теперь, и ответил начальству в привычной ему окопной манере, послав по нескольким известным адресам, а потом написал заявление по собственному желанию и хлопнул дверью.
И всё бы ничего, послевоенный Ленинград пестрел объявлениями «Требуются…», но, на беду Наумыча, именно к этому моменту страну захлестнула волна беспощадной борьбы с «безродными космополитами», к коим Гуревич и принадлежал, в силу своей фамилии, внешности и биографии. Да и на положительную характеристику с прежнего места работы сыну врага народа рассчитывать не приходилось.
Наумыч обошёл весь Питер, предлагая свои услуги, но неизменно получал отказ. Все посещённые им заводские отделы кадров действовали строго по полученной директиве: евреев и представителей других сомнительных национальностей к предприятиям Советской промышленности не подпускать и на пушечный выстрел.
Совсем было отчаявшийся космополит дошёл до далёкой ленинградской окраины и уже без особой надежды открыл тяжёлую дверь отдела кадров Невского завода.
Его принял сам начальник ОК, молодой ещё человек с военной выправкой и строгим взглядом (возможно, взгляд казался ещё более строгим от того, что один глаз молодого человека был стеклянным).
Гуревич протянул свои документы, ожидая обычного: «Извините, гражданин, но специалисты вашего профиля нам не требуются». На его удивление, молодой человек не вернул документы сразу, прочитал заявление, отметил карандашом какое-то место в автобиографии, просмотрел остальные бумаги… Ещё раз взял в руки заявление, замер на секунду, будто бы решая что-то для себя… Наконец, обмакнул ручку в чернильницу и быстро написал на заявлении наискось: «Прошу оформить согласно штатного расписания».
Как вы уже поняли, начальником отдела кадров завода был мой отец, также уволенный из армии в 1946-м году по ранению.
Сегодня, наверно, не совсем понятно, в чём, собственно, состоит интрига этой сцены. Ну, принял кадровик на работу нужного специалиста… в чём тут поступок-то?
Дело в том, что должность кадровика была в те годы сверхответственной и чуть ли не расстрельной. Малейшее непослушание, потеря бдительности, отход от линии партии могли закончится более, чем печально.
Что определило положительное решение по Гуревичу, мы можем только догадываться. Борис Наумыч считал, что сыграло свою роль фронтовое братство, в послевоенные годы бывшее дороже любых бумажек и циркуляров.
Я с ним, конечно, согласен, но про себя думаю, что дополнительно на "кадровика" повлиял и один общий штрих в их биографиях – оба имели отцов, репрессированных в годы большого террора. Сам пройдя через недоверие, непризнание, начальник отдела кадров понимал, что человеку с таким пожизненным клеймом нелегко будет пробиться в «нормальную» советскую жизнь. И помог, несмотря на риск получить большие неприятности.
Наверно им, людям того поколения, пережившим страшную войну, не раз глядевшим в лицо смерти, было легче, чем нам, подняться в атаку в полный рост, драться за правду, за свои убеждения. Не думая о свистящих вокруг пулях и людоедских директивах.
А кавалер двух орденов Красной звезды и медали «За отвагу» Борис Наумович Гуревич занял скромную инженерную должность в отделе стандартизации, где и проработал всю жизнь, вплоть до моего прихода в качестве нового начальника. От его встречи с отцом к тому моменту прошло почти полвека.
Но я нетерпеливо перескакиваю в своём рассказе сразу от тридцать седьмого года в начало пятидесятых, от пятидесятых в девяностые. А Наумыч эти годы не перескакивал, он их прожил трудно и деятельно.
Вспоминая специализированные детские дома для детей врагов народа, через которые Боря Гуревич прошёл после ареста отца, он неизменно с любовью вспоминал не только своих товарищей по несчастью, но и воспитателей, учителей. Есть привычное клише про зверские условия таких детдомов, чуть ли не детских концлагерей. Не берусь говорить за все спецдетдома эпохи большого террора, но Борис Наумыч утверждал, что в тех детдомач, что встретились на его пути, воспитатели о воспитанниках заботились самоотверженно, учили и наставляли полноценно, невзирая на клеймо причастности к «врагам народа» (а может быть, и сочувствуя втайне невинно пострадавшим).
Когда маленький Борис подхватил какое-то серьёзное заболевание (кажется, тиф, но точно уже не помню), его выхаживали, как родного, и спасли от близкой уже смерти. Правда, как последствие той болезни достался Наумычу его рост «метр с кепкой», но жить можно и с маленьким ростом (хотя, Наумыч, вообще-то, комплексовал от своих полутора метров: «Раньше я был высо-о-окий»).
Конечно, при всём при том, семьи детдом заменить не мог, и дело здесь не в «материальном обеспечении». С мамой, оставленной после лагеря на поселении в Средней Азии, Борис Наумыч увиделся только после войны, и уже не расставался с ней до её смерти.
Гуревич получил в детдоме среднее образование, подростком увлёкся гимнастикой, много тренировался и даже участвовал в соревнованиях (в сочетании с небольшим ростом, его широкие плечи и развитая грудная клетка давали эффект чуть сплющенного по вертикали изображения). Когда Наумычу исполнилось 17 лет, он с готовностью отправился в Красную армию. Как он рассказывал, ждал призыва с нетерпением – вся Советская страна воюет, а он в детдоме прохлаждается… и то, что в этой стране его отца расстреляли ни за что, не мешало его советскому патриотизму. Сложное было время…
В армии Гуревича, как человека образованного, определили в противотанковую артиллерию, в инструментальную разведку.
Когда собеседник Наумыча слышал, что тот служил в разведке, ему сразу представлялась картинки из советских военных боевиков: белые маскхалаты, рейд за вражескую колючку, взятие языка... Борис Наумович же неизменно поправлял – это была инструментальная артиллерийская разведка, где позиции противника прощупываются не ночными рейдами разведгрупп, а дистанционными наблюдениями, с применением оптических и радиотехнических приборов. На основании этих данных штабы потом рассчитывают направление и интенсивность артиллерийских залпов.
Конечно, такая «бесконтактная» разведка гораздо менее опасна и не так романтична, как рейд в составе диверсионной группы, однако солдатская медаль «За отвагу» и два ордена Красной Звезды» просто так, "за выслугу лет", тоже не даются. Как свидетельствует наградной лист к медали, ст. сержант Гуревич принял непосредственное участие в отражении атаки прорывавшейся части вермахта, сражался стойко, проявил инициативу, в результате чего была подавлена пулемётная точка противника.
Характер Борис Наумыч имел не простой, сохранив принципиальность с фронтовых времён до самой старости. В анналы истории Невского завода вошла сцена, которую можно было бы включить в какой-нибудь фильм… правда, кинокритики сказали бы, что так не бывает и всё это дискредитация и очернительство.
Однажды на совещании Наумыч категорически не сошёлся во мнениях с другим спецом по стандартизации, тоже весьма уважаемым человеком.
Слово за слово, профессиональный диспут перешёл на личности и разгорячившихся экспертов не в состоянии был остановить даже присутствовавший руководитель. Оппоненты сцепились не на шутку, и консенсус уже не мог быть найден без рукоприкладства. Соперник Наумыча был в полтора раза выше и массивнее, но Гуревич с фронтовых времён исповедовал принцип «русские не сдаются!» и применил в этом теоретическом споре более весомый аргумент, чем кулаки. Обитатели соседней комнаты восторженно рассказывали, как дверь из кабинета начальника распахнулась, влетел с горящими глазами разъярённый Наумыч в пиджаке с оторванным рукавом, схватил ближайший стул и, подняв его над головой, ринулся обратно на совещание с криком «Пи..ц тебе, с..ка!» «Вы не правы, милейший!».
Эту историю (совершенно правдивую, кстати!) я услышал, уже изрядно поработав с Наумычем. И нисколько не удивился. Хотя с возрастом физическая горячность в этом славном человеке поутихла, но принципиальность, в том числе и в профессиональных вопросах, по-прежнему зашкаливала, без оглядок на субординацию и служебную этику. Наумыч мог довести до белого каления директора, да и меня, признаться, тоже. Когда я приносил ему на согласование с любовью выпестованный стандарт, а Гуревич начинал категорически вычёркивать в нём лучшие мои строки (ещё и приговаривая: «Что за херню Вы здесь понаписали…»), мне так и хотелось напомнить ему, кто здесь начальник, а кто подчинённый.
Слава Богу, сдерживался.
Но научился у Наумыча многим полезным вещам, и профессиональным, и просто человеческим.
При такой экзальтированности характера, сохранилась в Наумыче до старости детская ранимость, детдомовская доверчивость. Шутки он часто принимал за чистую монету, хотя и сам обладал изрядным чувством юмора. Развести его было легко, поскольку Наумыч был любопытен и сам так старательно залезал в расставленные ловушки, что шутники обычно даже чувствовали неловкость, как будто отбирали конфетку у ребёнка.
Вспоминаю его рассказ о том, как он попал на «лотерейщиков» у метро. Всем известная схема развода с двойным выигрышем и последующим соревнованием в щедрости Наумычу была незнакома, поэтому, когда его попросили помочь «вытянуть счастливый билетик», он с удовольствием согласился. Доставшийся ему билет, естественно, оказался выигрышным и довольный Гуревич уже кумекал, как вписать в тесную квартирку неожиданно обретённый китайский телевизор, но стоявшая рядом девушка с наивными глазами вдруг удивлённо произнесла: «Ой, а у меня в билете тоже телевизор…».
Похожий на Якубовича владелец барабана удивился: «Надо же, какое совпадение! Согласно правилам нашей лотереи (он ткнул под нос Гуревичу мутно распечатанный на ксероксе листочек) мы устраиваем аукцион - кто выставит бОльшую сумму, тот получит и телевизор, и поставленные соперником деньги!».
У Наумыча на кармане была полученная зарплата, а девушка, судя по её виду, могла предъявить разве что автобусную карточку. Но Наумыч деликатно взял соперницу за локоток и благородно предложил: «А давайте поделим выигрыш пополам?». Девушка неожиданно возмутилась: «Чё это пополам? Это мой телевизор! Выкладываю сто рублей!!!». Гуревич так и не понял, что его разводят. Но сама ситуация ему не нравилась. Поэтому он бросил свой билет Якубовичу, назвал девицу нехорошим словом и ушёл с гордо поднятой головой и сохранённой зарплатой.
Когда мы рассказали Наумычу, по какому сценарию должны были развиваться события, если бы он не свалил вовремя, он поразился: «А что, так бывает? Но ведь это же незаконно!».
Удивительно, но при такой наивности Наумыч умудрялся быть ещё и предприимчивым. Возможно, гены расстрелянного папы, наркома внутренней торговли Белоруссии, требовали деятельности. Он с удовольствием мутил какие-то схемы, не слишком для него выгодные, но тут был важен процесс, а не результат. Так, ещё задолго до перестройки, он умудрился вполне легально продать стандарты Невского завода (им же и созданные) ремонтной организации. Покупать стандарты не было никакой необходимости, ими можно было пользоваться бесплатно, но Гуревич убедил ремонтников, что только с обретением заводских стандартов возможно достижение ими светлого коммунистического будущего. Главный инженер Невского завода был сильно удивлён, обнаружив на заводском счету 28 тысяч рублей (сумму, по Советским временам не маленькую), поступивших от продажи нормативной документации. Сам Гуревич получил от этого гешефта (по перекладыванию денег из одного государственного кармана в другой) десять рублей премии и моральное удовлетворение.
Ещё Наумыч участвовал в популярном в семидесятых – восьмидесятых годах движении книголюбов. Он был постоянным обитателем ленинградской «Крупы», ДК имени Крупской, где обитала питерская книжная тусовка. Что-то продавал, но больше покупал. На книги уходила значительная часть зарплаты Наумыча. Половину небольшой квартирки Гуревичей занимала библиотека. Это не была декорация из нечитанных томов, каждую книгу в этих шкафах Наумыч прочитал и мог с удовольствием пересказать (плюс к этому, он тщательно вёл каталог библиотеки).
Кое-что из его запасов, вышедшее у него из разряда необходимых книг, перепадало порой и мне (до сих пор стоит на полке «Детская энциклопедия» 60-х годов издания, выпрошенная у Бориса Наумовича).
Другим увлечением Бориса Наумовича была музыка. А точнее, коллекционирование музыкальных записей классики и эстрады. Тысячи катушек с плёнкой не добавляли семье жизненного пространства, и в какой-то момент, видимо, жена и дочка пробили принципиальность Наумыча, и он попросил меня забрать часть музыкальной коллекции на дачу. Записи в пронумерованных коробках, с аннотациями и подробным описанием произведений хранились на чердаке в Отрадном вплоть до сноса старого дома. Было неловко выбрасывать плёнки, но к этому моменту они уже никому не были нужны.
Борис Наумович умер, когда я был в Индии. Я позвонил его вдове, извинился, что не смогу принять участие в похоронах.
Она сказала, что Наумыч вспоминал и меня, и моего отца… И я ему за это благодарен.
И не только за это, конечно.
